Лисова Вера Ивановна

Интервьюеры: Наталья Жукова (Украина), Tim Hildebrandt (Германия)

Я, Вера Ивановна Лисова (Митрофанова), родилась в селе Елизаветовка Лозовского района Харьковской области 4 апреля 1926 года. Я была вторым ребенком в семье после сестры 1922 г.р. Мама очень рано умерла – мне было полгодика. Отец долго не женился, так что я воспитывалась у теток, по людям. В 1935 г. мы переехали в Константиновку и жили тогда на Минской улице.

Весной 1933 г. началась голодовка. Перед этим у нас забрали все: лошадь, корову, свиней. Ездили по домам, забирали у кого что есть (скот, зерно, инвентарь), чтобы вступали в колхоз. Помню, отец спрятал зерно в небольших мешочках в сундуке и нас сверху посадил, но нашли и там, и отобрали. Тогда тоже были всякие люди, и хорошие и плохие. «Плохой» все ходил отбирал, а «хороший» украдкой один-другой мешочек то под кровать, то под шкаф подсовывал…Так у нас и сохранился с мешок зерна. Старший брат моего отца жил по улице Украинской и устроил его на работу в «Донорпит»  (такие организации позже стали называть ОРСами, базами). Сгружают крупы, где-то рассыпалась горсточка, отец соберет и принесет… Где косточки какие – начальник отцу позволял взять… Так что мы с голоду не пухли, хотя хлеба не ели. У тетки была коза, хотя у них и своих было четверо детей. Весной появилась трава, конский щавель, мы его варили с крупой и ели.

Постепенно жизнь наладилась, и в 1935 г. мы «взяли план» на постройку дома и 13 мая переехали сюда, на улицу Силикатную, где я прожила всю свою жизнь. Ходила в школу №4 – это была 7-летка, еще сохранилось старое здание возле милиции. Довоенная Константиновка была очень богата из-за множества заводов: «Автостекло», Металлургический завод им.Фрунзе, Бутылочный (позже – Завод стеклоизделий), «Красный Октябрь» (по выпуску шамотного кирпича), «Красный строитель» (выпускал красный кирпич), «Дубитель» (по выделке кож), Цинковый завод… У Химзавода имелся Дом культуры, где нас принимали в пионеры и в комсомольцы; туда часто приезжал и театр. Но дышать было здесь невозможно, воздух был очень загрязнен. На Красном городке был аэроклуб, в котором ребята учились летать на фанерных планерах по двое – для этого они приезжали сюда, на эти четыре горы, что за моим домом. Потом многие из них стали летчиками.   

А 20 июня 1941г. у нас был выпускной. 22 июня для нас, 50 лучших выпускников, выделили грузовую машину, ситро, конфеты, бутерброды и повезли праздновать в лес под Артемовском. С нами был директор школы, классный руководитель. Часов в 12 решили поехать в Артемовск на соляные шахты, но по дороге узнали, что началась война. Сразу началась мобилизация в армию. У моего отца была «бронь», он хромал, так что он работал на заводе им.Фрунзе. С 1942г. там действовала биржа труда, куда мы должны были ходить отмечаться. Оттуда нас посылали на сельхозуборку в совхоз Хрущева (так он тогда назывался). Коммунисты на должностях поуезжали, были эвакуированы и многие предприятия – «Автостекло», им. Фрунзе, Цинковый завод. Мы же со страхом ожидали немцев. Они пришли со стороны Краматорска, в обход. Окраины города, где расположились немцы с полевыми кухнями, бомбили мало: в основном бомбили там, где находились заводы, аэроклуб.

Мы жили во флигеле, а немецкие офицеры заняли наш основной дом; на доме повесили табличку с их именами – кто здесь расквартирован. Один из них был очень вреден, а два других - ничего. К 1942 году у нас уже не было чем питаться, осталась только кукуруза, которую натаскали с полей. Один офицер жестами объяснил, мол, спрячьте, а то и ее заберут на корм лошадям. Немцы иногда давали детям конфеты, а то дадут записку на полевую кухню «Выдать котелок каши» - но всегда тайком друг от друга, чтобы никто не увидел, как будто боялись друг друга.

Зима 1941-42гг. была очень ранней и суровой, и снега выпала масса. Лошади у немцев были – тяжеловозы (тащили пушки, полевые кухни), ведь транспорт по такому снегу, по таким морозам не работал. Мороз был ниже -30 градусов по Цельсию, снег приходилось расчищать каждый день, и образовывались снеговые туннели. Немцы надевали на себя, что только могли, забирая у местного населения теплые вещи, рукавицы.

С весны 1942г. парней начали ловить и сажать в лагерь при Химическом заводе, те сбегали. Начали расстреливать евреев в Сергеевской балке; собирали их в сборных пунктах, например в НКВД, где сейчас милиция. Рассказывали, что годовалых детей убивали об огромные колеса грузовиков. Туда близко никого не подпускали…

Евреи Константиновки жили в основном в центре города: по улицам Ленина, Островского, Пролетарской, Интернациональной. Это были всё образованные люди, занимавшие те или иные должности – врачи, инженеры, учителя, следователи, начальники смен на заводах. Синагоги в городе не было, насколько я знаю. На заводе «Автостекло» трудилось около 10 тысяч человек, так среди них евреев было около 20%.        

24 октября 1942г. мы, молодежь, работали в совхозе Хрущева (где было 3 отделения) на уборке буряков, кукурузы. Накануне нам сказали одеться получше и взять еды – мы подумали, что нас перебросят на другое отделение. Вдруг подъехали крытые машины, куда нас загнали, окружив собаками, и повезли на железнодорожный вокзал. Там нас погрузили в «телячьи» вагоны, в которых уже были люди. Было ужасно тесно, и состав тащился невообразимо медленно. Мы стояли как селедки в банке, так что если сядешь, то трудно было встать. В вагонах было по 70-80 человек. В туалет ходили в жестяные банки, которые выливали за окно. Через двое суток, когда ехали уже по голой степи, стали выпускать: останавливались ночью на 3-4 часа, окружали собаками, давали 2-3 кувшина воды на весь вагон, немного хлеба, иногда чем-то помазанного. Прямо тут же и в туалет... Бывало и сутки пройдут, и не захочется, ведь не ели почти ничего и очень мало пили… Было уже холодно, многие начали болеть.    

До Бреста ехали 21 день, и когда прибыли, то от слабости и болезней люди шатались. Из Бреста нас привезли на пересыльный пункт, где всех очень коротко подстригли и, до сих пор помню, хорошо накормили чем-то горячим. Мы отогрелись и немного повеселели впервые за несколько недель. Спали в машинах, где снова замерзли. Прошли прожарочную камеру для дезинсекции: нужно было раздеваться наголо и идти по очень узкому и тесному проходу насквозь, так что повернуть назад нельзя, и было трудно дышать, воздух был горячий. На выходе же получали свою прожаренную одежду. Отметили всех пофамильно и вывели в крытые бараки длиной метров 300 с лавками.

Там уже было много людей. Иногда кормили. Приходили фермеры – «бауэры» - и выбирали себе работников, так что через двое суток там почти никого не осталось. Я все время держалась вместе с подругой, Анной Яковлевной Назарной (Бутенко), которая впоследствие стала моей кумой. Она была оптимисткой и все время подбадривала меня.

Нас, самых слабых, кого никто не выбрал (таких набралось человек 300), на 5-6 машинах отвезли на фабрику «Маузерверке». Это было 28 ноября 1942 года. До войны здесь производили ложки, вилки, кастрюли из нержавейки, а во время войны стали выпускать противотанковые фугасы, бомбы и другую военную продукцию. Было произведено много, некуда уже было девать, так что фабрика долго не проработала.

Фабрика находилась на окраине Берлина, недалеко от озера Тигель, и от лагеря ближе было пройти по прямой, по Фридрихштрассе, Банхофштрассе, Берлинштрассе. Но вместо этого нас поднимали в 4 утра, давали завтрак и вели на работу в обход центральных улиц. Будили ударом кнута по полу и криком: «Русс, афштейн!» («Русские, встать!») Завтрак состоял из 150 граммов хлеба, супа из синей капусты и зеленых помидоров, кипятка. Еда была ужасная, помню, в супе плавали огромные черви, так как ту капусту, конечно, никто для нас не чистил. На дорогу уходило 2 часа, так что начинали работу в 7 утра и заканчивали в 7 вечера, ужин – в 21:00.

Лагерь, где мы жили, был одноэтажным зданием из фанеры с двухъярусными кроватями и буржуйкой, которую топили углем в брикетах. Было не холодно: зимы были не такие суровые, и у нас были шерстяные одеяла. Простыни стирали сами. Выдали рабочие халаты темно-синего цвета, чулки, на зиму были носки. В течение первых 9 месяцев нас не выпускали во внешний мир. Лагерь был обнесен высоким забором, поверх которого было натянуто три ряда колючей проволоки, причем средний ряд был под током. 

В нашем лагере жили голландцы, французы, поляки, немного военнопленных. Но с советскими людьми обращались хуже всего. Поэтому с особой теплотой вспоминаю нашего «золотого» мастера с фабрики по имени Курт. Он воевал где-то в Украине, был ранен, вернулся в Германию, хромал. Он опекал нас, советских, и помогал чем только мог, тоже конечно тайком. Со второго года мы стали получать на фабрике немного денег, но купить нигде ничего не могли. Так мы дадим ему деньги на продукты, а он приходит, например, на работу в ночь и приносит множество маленьких бутербродиков, и побольше масла на них. Подойдет, положит бутербродик на станок и говорит «Иди в туалет»…

Позже начали выпускать на улицу группами по 10 человек в сопровождении солдата с собакой. В 11 утра нам показывали, что, мол, назад в «драй уур» (в три часа), и отпускали. Иногда, раз в месяц, наш мастер Курт договаривался с начальством как-то и приводил нас к себе домой: накормит, напоит, помыться даст кому нужно. Еще мы писали письма на его адрес, а он пересылал в Украину – так можно было делать только с согласия мастеров, кто бы взял на себя такую функцию почтальона. Так я к своей неописуемой радости получила одно письмо из дома. 

Однажды я поранила руку, развилась сильная опухоль и поднялась температура. Лагерный доктор ничего не мог сделать и собирался руку ампутировать. Тогда Курт договорился отправить меня в гражданскую больницу, где мне руку спасли. Я пробыла в той больнице 1,5 месяца и так поправилась там по сравнению с тем, чем была, что никто не узнавал. Среди медперсонала были немцы и поляки, они очень хорошо относились ко мне, особенно одна польская нянечка. Всем больным приносили, например чай, а меня отпаивали молоком. Один раз приходил проведать и мастер с женой – удивительный был человек!

Как-то на Рождество и Новый год мы получили по 2-3 стакана жареных семечек и суп со «слониной». Ближе к концу войны нас стали кормить лучше, в супе уже не было червей, а была морковка, брюква, капуста.

В лагере я пробыла 2,5 года, до 28 апреля 1945г. Осенью 1944 г. работа на фабрике остановилась, и нас стали водить на рытье окопов. Нам уже разрешали выходить на улицу по 3-4 человека. Бомбить начали лишь в конце 1944 г. Позже налетали самолеты по 100 штук и сильно бомбили. Недалеко стояло 8-этажное бомбоубежище, в котором, говорили, стены были по 3 метра толщиной, и поэтом даже при самой страшной бомбежке внутри был едва слышен гул и лишь немного вздрагивали стены. Нас, русских, специально загоняли на самый верхний этаж: если разрушат бомбоубежище, то от своих же первыми и погибнете.

27-28 апреля 1945 г. бомбили страшно – думали, нам будет конец. Разбомбили и нашу фабрику, и мы разбежались куда глаза глядят. Все горит, грохочет, повсюду остались лишь скелеты от домов. И так – покуда глаз видит. Потом нас, уже освобожденных, собрали и повели в госпиталь километрах в 30 от Берлина. Там из еды трофейной чего только не было, но начальник госпиталя распорядился, чтобы нас много не кормили. Кто послушался –  тот выжил, а кто нет – тотчас умер от переедания на ослабленный организм.  

Итак, мы работали в госпитале - стирали бинты, простыни, ухаживали за больными. Помню 12 мая приезжал Ворошилов в Берлин, и было ни пройти, ни проехать: везде обломки разрушенных зданий. 20 августа 1945г. наконец отправили на пересыльный пункт, оттуда – в Варшаву (где пробыли 2 дня), а затем на поезде в Киев. В Константиновку я приехала 25 августа 1945г. В госпитале мне дали красноармейскую книжку, но по приезде домой было приказано явиться «в органы»; нас должны были прописать и выдать паспорта. Начальником 1-го отделения милиции и начальником КГБ был некий Григорий Петько, и он над нами поиздевался всласть. Вызывал нас на допросы по 5-6 раз, не прописывал и посылал на самые тяжелые работы на Бутылочный завод. Вечно выпивши, положит ногу на ногу и заявляет: «Я вас видел с немцами!» Мы написали в Киев в ту организацию, которая занималась с нами там по прибытии, и моментально пришло ему распоряжение: «Прописать в течение дня и выдать паспорта в течение двух суток».

А было мне всего лишь 19 лет. Мачеха умерла. Пошла ученицей на телеграф, доставляла телеграммы. Туда привезли новый трофейный аппарат, и меня отправили на курсы в г.Сталино без отрыва от работы. В 1948г. вышла замуж, родила двоих детей, оба получили высшее образование. На телеграфе проработала я 38 лет и оттуда же вышла на пенсию. В настоящее время живу в доме со взрослым внуком.

Еще 2 года после возвращения из Германии я вскакивала по ночам – снился кнут и крик «Русс, афштейн!» Постоянно вспоминаю с неизменной теплотой и благодарностью нашего фабричного мастера Курта. Нужны ему были эти дополнительные хлопоты с нами и возможно неприятности? Если есть рай на небесах, то надеюсь